Письмо третье-от офицера к жене: «Сегодня получил от тебя несколько писем сразу. Голубка моя, в той атмосфере отчужденности, в которой мы живем тут, всякое слово, оттуда, с воли, как говорят у нас, особенно остро воспринимается и переживается. И многое в твоих письмах кажется мне непонятным. Одно, что я с несомненностью чувствую и воспринимаю – это твою большую, безысходную скорбь. Милая, надо покориться тому, что выше нас. Знаешь, умереть на войне, не значит-умереть молодым, независимо от того, сколько лет умирающему. Здесь понятие о времени, о промежутках между жизнью и смертью совсем не те, чем в обычной жизни. Вот ты пишешь, что прошло два месяца со дня моего отъезда. Неужели только два месяца, а не годы, не столетия?! Ведь, все, все изменилось, стало иным. Вчера между нами, товарищами, заключен круговой договор: каждый оставшийся в живых обязуется оповестить семью убитого о смерти его. И в этом единении живых во имя смерти есть что-то детски наивное, приближающее нас к вере в загробную жизнь. Да, они правы, пусть родные, любящие узнают о смерти близкого, ибо такое незнание должно быть очень мучительно для живых. А, может быть, лучше незнание…» Письмо четвертое-от офицера Б. к жене: «Я ранен… Моя рана принадлежит к числу тяжелых, но не опасных для жизни, как говорят доктора. Я чувствую, что я выживу… Человеческая память, даже память остро переживающего человека не может восстановить картины боя. Это можно пережить, от этого можно сойти с ума, но рассказать этого нельзя. Это был первый день. Известная подготовка настроения и то, что называют духом войны, постепенно подготовляется в период передвижения до вступления в линию боя в это время живешь раздвоенной жизнью: физическими переживаниями пути и утомительным ожиданием страшного момента. Настал второй день. Летят артиллерийские снаряды. Мы сидим в окопах. Сжались. Ждем, когда это окончится. Смотрю на товарищей: бледные, тревожные, какие-то необычайно серьезные: они чего-то ждут. Ага, вспоминаю я, это они хотят решить, где разорвется снаряд? Снаряд разорвался. Ты уцелел и тихо шепчешь: «Слава Богу! Не я». И снова ждешь. И снова мучительная мысль о том, что лучше смерть, чем это! Только-б не эти муки!.. Они невыносимы. И в этом кошмаре рождается и куется героизм! Любовь к родине, желание победить выплывает из всего дикого кошмара. Жить только бы жить, чтобы все, все, отдать ей – этой родине, с которой на веки сроднила тебя кровь, живая кровь! И тут-то является потребность в активной деятельности: хочется двигаться, кричать, рубить, уничтожать! И мысль о том, чтобы не умереть, начинает выступать ярче, принимает форму необычайно ясную. Победить, надо победить, – кричит какой-то голос в душе. Я знал, я чувствовал, что еще что-то должно свершиться! Но что? Чем еще может напугать эта ночь? Что еще не пережито? Эти мысли копошились в усталом мозгу. В окопах нас осталось немного. И стало стихать кругом. Я опустился вниз и сидел в яме один. Надо мною еще носились уже поредевшие снаряды и доносился свист пуль. Я еще был в возбужденном состоянии, в ожидании чего-то. Вдруг я вижу, наш ротный командир пошатнулся. Когда я увидел его падающим, я не растерялся. «Судьба» – пронеслось где-то в глубине души, или в мозгу. Только бы унести его, думал я, взвалив его на плечи. Это была моя последняя мысль. Осколком пули меня ранило в живот. Я сделал еще несколько шагов, и свалился. Меня подняли с трупом на плечах. И… это все. Что еще может дать мне жизнь?.. Я хочу вернуться на поле битвы! Пока не смолкнут там звуки орудий, пока не уйдет последний русский.»
Главная
